18 июня в издательстве "Бомбора" выходит книга Кристины Рикардссон, «Второй шанс для Кристины. Миру наплевать, выживешь ты или умрешь. Все зависит от тебя».

«Второй шанс для Кристины» — автобиография повзрослевшей бразильской девочки, которой судьба дала шанс начать новую жизнь в скандинавской приемной семье. Но Кристина никогда не забывала, откуда она, и даже испытывала жгучий стыд за свою стабильную и комфортную жизнь с крышей над головой и новообретенными родителями. Книга моментально стала бестселлером Amazon и вышла уже в 11 странах по всему миру.

Сегодня Кристина — успешная писательница, предпринимательница, основательница фонда «Coelho Growth Foundation», который занимается просвещением на тему тяжелого положения детей в условиях бедности. Ей больше нет нужды драться за свою жизнь, но своей историей она напоминает: в мире слишком много детей, которые вынуждены жить и взрослеть сами по себе — и разочаровываться в жизни с каждым днем. Поэтому так важно помнить, что любовь есть везде, и «бедность ей вовсе не помеха».

Ниже портал Материнство публикует фрагмент из книги. 

***

Эта история — о моем детстве в Бразилии, о культурном шоке, который я испытала, оказавшись в лесах северной Швеции, и о потере самых близких мне людей. Это воспоминания о беспризорном детстве на улицах Сан-Паулу и в приюте, о моих первых годах в Швеции, когда я внезапно оказалась в водовороте событий, не имевших ничего общего с тем, что я знала раньше. Воспоминания эти обрывочные, но в то же время очень четкие. Я бережно хранила их все эти годы, то и дело прокручивая у себя в голове, а потом записала, чтобы не утратить связь со cвоим прошлым. Так родилась эта история. Моя история.

Я не помню точно, сколько мне было лет, когда произошло каждое из описанных событий, или сколько времени я пробыла в тех местах. Да и что такое время для ребенка, выросшего на улице? Мы не были частью общества. Мы оказались в мире, где для нас не существовало времени, в мире, которому было наплевать, получим ли мы образование, выживем или умрем.

[…]

Я сижу на диване в своей квартире, в Умео. Передо мной — документы об усыновлении меня и брата, полученные от отца. Папка была довольно толстой, а теперь все бумаги из нее разбросаны по кофейному столику.

Половина документов на шведском, половина — на португальском. Все двадцать четыре года эти документы хранились в сейфе моего отца, и я никогда не просила на них взглянуть — мне это было не нужно. Вряд ли из этих документов я узнала бы о себе что-то новое или что-то из своей жизни в Бразилии, чего я не помнила. Я никогда не испытывала необходимости выяснить, кто я и откуда; самое главное — я знала, что меня не бросили. Возможно, «похищение» — слишком сильное слово и не вполне подходит для описания процесса нашего усыновления, но иногда у меня возникает ощущение, что это было именно оно.

Мой брат Пàтрик — или Патрик Жозе Коэльо (именно это имя дала ему наша биологическая мать) — был слишком мал, когда мы оказались в Швеции, и не помнил ничего из того, что случилось с ним до этого. В нашей шведской семье мы редко говорили о прошлой жизни. Разумеется, для этого было множество причин, но я знаю лишь о своих собственных. В одном я уверена: брат помнит лишь одну деталь из своей жизни в Бразилии — как он спал в картонной коробке. Я сама подтвердила это — ведь это я положила его туда, чтобы он поспал. Самое удивительное в воспоминаниях — это то, что одни остаются в нашей памяти, а другие — нет; одни улетучиваются навсегда, а другие могут вернуться. Сколько ни пыталась — я не могу вспомнить то время, когда мама была беременна Патриком. А ведь такие вещи обычно запоминаются — мамин растущий живот и собственное осознание, что у меня скоро будет братик или сестренка.

Быть может, это воспоминание стерлось из моей головы, потому что я слишком долго прожила на улице без мамы. Знаю одно точно: однажды мой младший брат Патрик вошел в мою жизнь, и с того самого момента я полюбила его. Я помню, как заботилась о нем, когда мы жили на улице, как кормила его и меняла ему подгузники, а иногда баюкала. Помню, что ребенком он был спокойным и, кажется, редко плакал. Когда я приехала в Швецию, мне было восемь, а брату — без малого два года. Мы родные только по маме — отцы у нас разные. В бумагах об усыновлении Патрика есть имя его отца, но в моих в этой графе стоит прочерк. Интересно, я так никогда и не узнаю, кто мой биологический отец?

Мне странна даже мысль о том, что мы с Патриком брат и сестра лишь наполовину. Может быть, потому, что я никогда не знала ни его отца, ни своего. Может быть, то, что нас одновременно усыновили и мы обрели новых маму и папу, еще больше укрепило нашу родственную связь. Мы стали семьей, скрепленной не только кровными узами, но и обстоятельствами, везением и еще чем-то, что нельзя объяснить. Но теперь мы были именно семьей.

Патрик постоянно спрашивал: «Откуда я взялся?» и «Кто мои настоящие родители и почему они меня бросили?» Но у меня никогда не возникало подобных вопросов. Да, мне было интересно узнать, кто мой биологический отец, но в то же время я никогда не думала, что это знание что-то изменило бы. Его никогда не было, и я к этому привыкла. Наша с братом жизнь сложилась совершенно по-разному. Он помнил лишь Швецию, а я — еще и Бразилию. Не важно, кому из нас пришлось тяжелее или легче. Каждый познал горе, боль, радость и счастье — просто по-разному.

Понять эмоции или справиться с ними не просто, и рациональный склад ума не всегда помогает мне унять бушующую внутри бурю — вот как сейчас, когда я сижу и изучаю документы, повествующие историю нашего усыновления.

Очень интересно читать о том, через что пришлось пройти моим приемным родителям, чтобы наконец забрать к себе детей, за которых они столько боролись.

Десять лет они пытались родить ребенка, но в конце концов решили усыновить — от одного до трех лет. Детей оказалось двое. Чего только нет в этой толстенной кипе бумаг: документы шведских судов, шведского правительственного агентства, занимающегося вопросами здравоохранения и соцобеспечения, суда Сан-Паулу, рекомендательные письма от ближайших друзей и коллег моей шведской мамы Лилианн и отца Стуре. Есть даже письмо, написанное самой мамой, и от ее слов мне одновременно радостно и грустно. Радостно — потому что теперь я знаю, о чем она думала и что чувствовала, грустно — потому что ее больше нет со мной. А мне бы так хотелось, чтобы она была рядом теперь, когда я вот-вот отправлюсь на поиски своего прошлого. Я взрослая, самостоятельная женщина, но сомневаюсь, что ребенок во мне когда-нибудь перестанет нуждаться в ней и скучать каждый день.

С годами я по-настоящему поняла, что такое скучать по кому-то. Не важно, когда ты видел человека в последний раз и когда был ваш последний разговор. Главное — как часто тебе хочется, чтобы этот человек был рядом.

Подростком я спросила маму, как они с отцом отреагировали, узнав, что им разрешат усыновить нас с Патриком. Мама ответила, что они терпеливо ждали письма с подтверждением о разрешении. Когда наконец они его получили, то выяснилось, что ребенок не один, их будет двое: восьмилетняя девочка и ее брат, которому почти исполнилось два года. Мама сказала, что когда отец об этом узнал, то ушел в лес на два дня. Сама она сразу сообщила о своем согласии агентству по усыновлению, хотя была немного обеспокоена реакцией Стуре. Когда он вернулся домой, к маме, и увидел, как она взволнованна, то ему ничего не оставалось, как согласиться. Стуре любит говорить, что если бы маме предложили пятерых детей, она взяла бы их всех — и при этом он совершенно серьезен.

Мне нравится это — то, что мама готова была усыновить целую футбольную команду, если бы у нее был выбор: либо много детей, либо ни одного.

Мама призналась мне, что никогда не простила бы себе, если бы разлучила брата и сестру. А если бы они со Стуре отвергли это предложение, как знать, может быть, им никогда больше не предложили бы взять ребенка.

Внезапно, читая эти документы, я чувствую, как в сердце будто бы вонзается кинжал: я прочла то, к чему не была готова.

Я многого не помню, но знаю: то, что наша биологическая мать издевалась над нами, — неправда. Да, люди были к нам жестоки, но я не помню, чтобы когда-нибудь среди них была и мама. Да, о нас не заботились. По шведским стандартам, уличные дети вообще не получают надлежащей заботы и внимания, даже если у них хорошие родители. Но я совершенно не согласна с тем, что говорится в письме дальше — что я заявила, будто бы моя мать «сумасшедшая». Я знаю, что сказала так, потому что этого от меня ждали. Я никогда не считала маму не такой, как все, — но как знать, может быть, так и было. В детстве бывает трудно отличить странные вещи от обычных.

Я всегда любила ее и сейчас люблю — и мне больно читать эти строки, потому что я знаю, через что мы прошли. Кто бы не сошел с ума, если бы был вынужден каждый божий день бороться за жизнь?

Я откладываю документы об усыновлении и начинаю перебирать стопку старых чеков, корешков от авиабилетов и счетов из отелей, которые мама хранила с тех самых пор, как они с отцом ездили в Бразилию за мной и моим братом. Я ищу какие-то зацепки, которые позволили бы мне отыскать мой приют, мою биологическую мать и мой квартал. Я перевожу один чек за другим: чек из аптеки, где мама с папой покупали лекарства для Патрика, чек за одежду, что они нам купили, а также чеки из ресторанов. Сан-Паулу — большой город, в деловом центре которого и так называемых фавелах (трущобах) живет более двадцати двух миллионов человек. Но найти ту фавелу, где жили мы, кажется непосильной задачей. Среди всех этих чеков и счетов я нахожу белый листок бумаги, слегка смятый и сложенный пополам. Я разворачиваю его. В левом углу — марка с изображением дворика в Сан-Паулу. Я узнаю почерк Лилианн — в самом низу торопливым почерком написано всего несколько слов обо мне: «Кристина не хочет так жить».

Неужели я так сказала? Внезапно я понимаю, что если бы кто-нибудь рассказал об этом Лилианн и Стуре, они, в свою очередь, могли бы передать мои слова Петронилии, моей биологической матери. Я ощущаю невероятную тяжесть в груди. После всего того, через что мы прошли вместе с моей биологической матерью, после всей той любви, что она дала мне, власти Бразилии могли сказать ей, что я добровольно решила оставить ее, тогда как в действительности у меня фактически не было выбора.

Читая эти слова, я вдруг понимаю, что должна хотя бы попытаться ее найти. Я хочу узнать все о своей матери и рассказать ей ту правду, которую я помню, — о времени, проведенном вместе, о любви, что нас связывает в этих параллельных мирах, в этих совершенно разных вселенных. Ведь одно дело — сознательно принять решение не заботиться о своих детях, и совсем другое — быть членом общества, которое не дает своим гражданам достаточных ресурсов, чтобы обеспечить саму возможность заботиться о них.

Я звоню в шведский суд и запрашиваю копии всех документов о нашем усыновлении. Женщина, с которой я разговариваю, обещает сделать все возможное. Спустя три дня в моем почтовом ящике оказывается конверт с копиями и короткой припиской: «Счастливого пути, Кристина!»